Этот человек пришел ко мне в залу поздно, когда уже стемнело. Облик его был странен и непривычен - облачен он был в черное, лишь ярко-синяя его рубашка отеняла сей мрачный вид. Длинные светлые волосы, прихваченные опять же черным кожаным ремешком, небольшая борода. Лет ему можно было дать около тридцати, довершали его облик не столь редкий в наше время поясной меч в черных ножнах и гитара за спиной того же цвета. В нем была с ходу заметна некоторая заинтересованность и даже любопытство, даже и по тому, как его цепкий взгляд обежал залу, и по спокойной неторопливости, с которой он подошел к стойке, как свой, как здешний. Хотя узнать в нем лионца было весьма трудно. Я учтиво поприветствовал его, предложил выпить и осторожно поинтересовался его именем. Его рассказ, последовавший за этим, я и привожу ниже, так как я после того записал его по памяти, ибо показался он мне довольно-таки познавательным. Монолог путешественника к хозяину таверны "У Хромого Осла" в славном городе Лионе, что в Бургундии, августа месяца восемнадцатого числа года от Рождества Христова 924-го, записанный им позже по памяти и исключительно для собственного удовлетворения. И вам вечер добрый, уважаемый! Что, мое имя? А, ну что-ж, Гийом. Да, именно так, Гийом из Лиона. Уже двадцать шесть лет, как Гийом. Да, я действительно родился здесь, в славном городе Лионе, что на Роне и Соне, как и мой отец, Дюмон. Он был простым кожевенником, человеком трудолюбивым и аккуратным и прочил меня в подмастерья. Я же рос ребенком непоседливым, упрямым, и, признаться, ленивым. Однако дело отца спас мой младший брат, Франсуа (мы с ним погодки), который, в противоположность мне, пошел как-раз в отца. Мы росли, и как отец ни старался запрячь меня в работу, я все делал тяп-ляп и старался поскорее сбежать на улицу. Порки и наказания не помогали. Однако на Франсуа отец не мог нарадоваться - он схватывал тонкости ремесла буквально на лету. Так все и шло - я валял дурака и работал из-под палки, потом стал попивать понемногу, как это бывает, Франсуа же и с возрастом оставался человеком замкнутым, сосредоточенным и мало мне интересным. Все изменилось, когда мне исполнилось шестнадцать. Уже было пора бы и жениться, да и вообще вставать на ноги, но отец сказал, что не благословит меня, если я буду и дальше валять дурака. Подумав, я заявил отцу, что я уже взрослый, могу сам решать свои дела и хотел бы наняться к нему на работу. Отец поначалу взъярился, но потом, видимо, решил, что не стоит упускать возможность сделать из меня приличного человека, плюнул на мои странности и согласился - его все же прельщала перспектива оставить дело старшему сыну. Однако все было совсем не так, как ему казалось. Незадолго до этого я сошелся на улице с труппой проезжих трубадуров, и особенно с Жаном, музыкантом труппы, немолодым уже человеком, который занимался тем, что играл на лютне, аккомпанируя себе или остальным, пел прекрасные песни и древние баллады, а порой и веселые частушки. Мое юношеское воображение было настолько поражено его игрой, что я решился на тот самый, противоречащий самой моей натуре шаг: стал всерьез работать, чтобы накопить себе на инструмент. Отец, понятное дело, поощрял меня, надеясь, что я почую интерес к его ремеслу, увлекусь, я это тщательно изображал, даже бросил пить, бережно сохраняя каждую копейку заработков. Прошло не так уж много времени и как-то раз я заявился домой без куртки и шапки, но зато с ободранной и побитой лютней под мышкой - эти вещи я продал на том же базаре, где и купил этот, в весьма плачевном состоянии, инструмент, добавив вырученные деньги к своим сбережениям, так как мое терпение иссякло. Каков же был мой восторг, когда я узнал, что именно в эти дни в Лионе снова объявился Жан и его труппа! Он охотно согласился показать мне пару аккордов, и скоро я, опьяненный грядущей славой (Жан выказал надежду, что мой слух и голос принесут желаемые плоды), забросив отца и ремесло, мотался целыми днями по кабакам и другим злачным местам, зарабатывая сначала сущие гроши, а потом и более или менее приличные деньги. Жан давно уехал, и повышать далее свое мастерство мне приходилось самостоятельно. Мне как раз исполнилось восемнадцать, когда случилось знаменательное событие, определившее всю мою дальнейшую жизнь. Неожиданно скончался от тяжелой болезни придворный менестрель герцога, и я, будучи молод, нагл и бесстрашен, заявился ко двору перед одним из пиров и предложил свои услуги. Герцогу я, видимо, понравился и он согласился. В Лионе бывали и проезжие менестрели, коих я усердно донимал распросами и выпрашивал песни. Один пир, потом другой, короче, за пол-года я прочно закрепился при светлейшем дворе. В то время я был молод, красив, горяч, жаден до женщин, и, естественно, по-юношески глуп и неосторожен. Одной из самых замечательных страниц моей тогдашней жизни стал мой роман с самой герцогиней Бургундской, причем инициированный ею! Герцогиня была старше меня и опытнее, но ее, видимо, пленила моя разнузданность и беспечность. Однако это не протянулось долго. Я в то время был весьма непостоянен в своих увлечениях, и только лютня и песни держали меня крепко. Так в итоге я и пришел к тому, к чему рано или поздно приходят все служители поэзии: меня потянуло путешествовать. Так, не достигнув еще и двадцати лет, покинул я родной Лион с лютней за плечами (это был все тот же мой первый инструмент, только изрядно переделанный и приведенный в должную форму - руки, у меня, как оказалось, при желании очень даже неплохо пришиты) и несколькими франками в кармане. Бывал я много где, не буду даже описывать все эти долгие годы, однако с уверенностью могу сказать одно - мало осталось в этой жизни того, чего я не испытал и не попробовал. Я воевал в регулярной армии и разбойничал на большой дороге, спал на шелковых простынях и в вонючих канавах, иногда ужинал с герцогами, а иногда не ужинал вовсе. Я сидел в тюрьме, один раз даже оказался в петле, откуда спасся поистине чудом, а потом купался в роскоши. Я потерял счет своим женщинам и своим врагам, однако же с большим вниманием относился к каждому из своих не столь уж многочисленных друзей, которые теперь у меня, однако, есть почти по всей Европе. Странствия мои изменили меня до неузнаваемости, как внешне, так и внутренне, я постине стал другим человеком, я познал жизнь, и я познал себя. И когда я сравниваю себя тогдашнего и себя нынешнего, я не узнаю в одном человеке другого. Исчез тот лихорадочный блеск глаз, и та беспечность, появились железное хладнокровие и военная выправка, цинизм и злоба, страх и осмотрительность. Дешевая лютня бродяги сменилась на черную гитару убежденного фанатика от поэзии, а дырявый дорожный плащ - на черную накидку. Войны и жестокость, кровь и страдания оставили свой неизгладимый след как на моем теле, так и в моей душе, я лишился своей прекрасной юношеской памяти и уже давно не могу себе позволить обходиться без своей книги песен. Все это - цена, плата за познание жизни, плата за знание и за мудрость. Я не видел родного Лиона семь лет. И что-же? Он ничуть не изменился, но я теперь другой. И я сегодня почту своим присутствием дворец герцога Бургундии, земли, которой я обязан самоей жизнью своей, не как зеленый юнец, но как полноправный ее сын, блудный, но все ж возвратившийся после долгих скитаний в объятия родины. А ведь за все эти семь лет я даже не имел ни единой весточки о моих родных, об отце, все же нежно мною любимом и уважаемом, о дорогой моей матери, о Франсуа... Да и они уж вряд ли узнают меня теперь, после стольких лет разлуки... Однако, черт меня возьми!!! Хватит нытья, ведь я же дома! Вина мне! И всем вам, добрые жители славного Лиона! Я угощаю!